Wake up, Neo. The matrix has you. Мы узнали и запомнили эту фразу, когда до конца 20 века оставался всего один год. Тогда лишь немногие, имеющие доступ к особо секретным знаниям, соглашались — матрица действительно существует, правда, она намного обыденнее и проще выдумок братьев Вачовски. Матрица захватывает нас ещё до нашего рождения, в утробе, когда до плода долетает речь мамы: язык ловит нас в ловушку, от которой практически нет спасения.
В
Всё начинается безобидно: двух-трёхмесячный малыш смотрит маме в рот и агукает, распевая бесслоговые песни. Мило? А ведь это первые звонки будущего диктата. Немецкий младенец запоминает, что вот эта штука на стене с двумя стрелками тянет время в долгом «Uuuuhr», а русский запоминает успокаивающее «чччасы». Язык, губы, зубы, нёбо, голосовые связки немецкого малыша учатся разбивать тишину чередованием долгих и коротких, открытых и закрытых гласных. Эти качественные характеристики гласных станут его способом освоения мира. Его мир будет понятным, измеряемым, прозрачным и логичным. Чётко восходящая интонация вопросительного предложения и нисходящая интонация повествовательного добавят ясности миру, который легко можно разложить на составляющие и описать.
Этот мир прост, как карта немецкого автобана.
Чуть позже малыш учится прилагать усилия, чтобы получить правильные звуки. Напряжённые, чётко артикулируемые. Только один звук дан ему, чтобы расслабиться и выдохнуть. Это h, который так и называется — «на выдохе». Попозже он усвоит чётко фиксированный порядок слов. Он не будет знать, что глагол занимает всегда второе место в предложении — он просто будет говорить так, что глагол всегда будет именно на втором месте. А отрицание действия в самом конце. И приставка. Немцы очень внимательные собеседники. Они всегда дадут тебе высказать мысль до конца. Там может быть самое важное. Признание в любви — Ich liebe dich, и обескураживающее Ich liebe dich nicht («я тебя не люблю») в ответ. Слова в немецком предложении подогнаны, как детали немецкого автомобиля. Надёжно.
В немецком языке нет двойного отрицания
При этом немцы не добровольные крючкотворцы — они не могут иначе. Долгота и краткость, открытость-закрытость гласных имеют решающее, смыслоразличительное значение. Система мира держится на долгом-коротком Staat-Stadt («государство»-«город»), открытом-закрытом Seele-Säle («душа»-«залы»). Долготу гласных можно измерить в секундах. Открытость — в миллиметрах. В обоих случаях есть мера. С мерой, цифирью дружит технарь. Вот и в технических изобретениях именно немцы впереди планеты всей... Мало изобрести станок, машину. Нужно запустить производство в систему, чтобы она выдала запрограммированное качество. Система гласных как раз и заботится об этом. Как и порядок слов. Кстати, порядок на немецких улицах берёт начало как раз в нерушимом порядке слов. Ещё в
Нарушить ровно подогнанные в строй немецкие слова можно только в одном случае: когда немцу хочется донести до собеседника эмоциональную значимость того, что он говорит. Только ради эмоций можно поставить приставку не в конец предложения, а в начало. Изменяемую часть сказуемого сдвинуть на первое место с последнего — показатель важности сообщения и некоей раскованности говорящего. Это как встреча глав государств без галстуков.
Немецкий язык измерил мир фонетикой, синтаксис строго всё упорядочил и бюрократически санкционировал — даже нарушения порядка строго регламентированы.
35 минут выпекается традиционный немецкий десерт — тыквенный штрудель
Немецкий прозрачно выставляет на обозрение механизмы образования слов: коли «nach» — это «после», а «Tisch» — «стол», то раз тебя едят после того, как уберут со стола, то будешь ты «Nachtisch» («десерт»). Каждый носитель немецкого языка воздвигает памятник рационального отношения к жизни. Рациональнейшего. И только с одной возможностью выдохнуть, с тем самым h.
Русский малыш, ещё не зная, что родился в самой крупной стране мира, понимает это по плывучей интонации мамы. Русская интонация не бежит резко вверх, не падает вниз, чётко показывая окончание мысли. У мысли русской есть начало, но нет конца, как не видно края страны. Он где-то таааам... Пространство страны огромно, равнинно, за исключением Урала. Но и интонация у уральцев слегка подпрыгивающая. Это язык пробирался по гребням гор. Чуткое ухо опознает эти гребни. А так плывёт, плывёт русская интонация по той бескрайности. Настраивает на освоение неосваиваемого.
Резко выраженная смена зимы-лета привела к тому, что смыслоразличительными у нас являются твёрдость и мягкость согласных. Мы согласны твёрдо! Нам мягко стелют, чтоб жёстче спалось. Твёрдость и мягкость согласных никак не измерить. Это можно только прочувствовать. Вот мы и чувствуем. Порой на себе. Русский язык не ввёл в свой арсенал ни одной измеряемой единицы, как немецкий со своими долгими-короткими, открытыми-закрытыми гласными.
Смысл заботиться об измеряемости, если страна у нас тянется и тянется?
Частенько у нас глас народа страдает. Как гласные. Стоит гласному оказаться в неударной позиции, как он тут же теряет своё качество. Упала на тебя милость царская — ты в дамках. Будешь зОлаткэм. Не упала — будешь пазАлоченным. Вот они — истоки преклонения пред сильными мира сего. Наше стремление к вертикалям любого рода в точности повторяет стремление одной гласной оказаться под ударением и подмять под себя всех остальных несогласных, но могущих гласить. А «некачественные» гласные не слишком и расстраиваются: ладно, мол, буду таким, раз тебе, носитель русского языка, лень чётко артикулировать или лень пойти на выборы.
Большинство известных лингвистов констатируют неуклонное снижение популярности «языка падонкафф» со второй половины
«Олбанский йезыг» — это доведение до крайности потери качества звуков в слабых безударных позициях. Раньше времён тотальной потери ориентиров возникнуть он не мог. Но при всём при том как удивительно остроумно он ставит метки на реальность, его породившую. Русский язык даже в свой исковерканный вариант прихватил эмоциональность и оценочную точность. Аффтор жжот. Всё тем же глаголом сердца людей.
Если твёрдость-мягкость ты можешь прочувствовать, то чтобы знать истинность качества гласного, тебе надо обладать огромным словарным сокровищем (немецкое Wortschatz, где «Wort» — «слово», а «Schatz» — «сокровище»). Чтобы подбирать проверочное слово в случаях сомнения. Наподбирал для проверки, вот тебе и «Идиот» или «Война и мир» готовы. Почему в мире из всей русской культуры известна прежде всего литература? Почему «Тотальный диктант» из Новосибирска зашагал по планете? Просто хочется знать, что ты обрел истину: подлинное звучание гласного в слабой и сильной позиции. В богатстве и бедности ты всё тот же.
Русская литература — это наш нерукотворный памятник жажде знания, доказательство победы света над тьмой, проверочного слова над сомнениями.
Ты никогда не знаешь, будешь ты завтра в слабой или сильной позиции. Не знаешь, как ляжет карта. Эта неопределённость учит нас расслабиться, жить по уникальной русской философии «авось». Наши речевые органы расслаблены. Артикуляция на удивление нечёткая, если не сказать ленивая. Апофеоз расслабленности — русский «ы». Ни один европеец не может его произнести. Ну, если только с тысячной попытки он приблизится к оригиналу. Ненамного. Слишком напряжены европейцы. Психоанализ пришлось придумать. Или вот «оммм» учатся говорить. «Ы» — наш исконный ответ всем напастям! Операция «Ы» идёт у нас с глубоких времён, когда мы только двинулись от Индии к Европе от индоевропейских корней, Срединность «ы» оставила праславян на российской территории. Дальше двинулись особенно любознательные прагерманцы, что там, мол, ещё измерить можно.
Наша главная тайна в том, что ленивость наша в артикуляции служит нам во благо. Ну как Емеле его лень. Мы без труда можем впитывать без остатка всё новое. Сколько раз от немецких доцентов я слышала, что русские студенты — самые сильные в немецком языке. И в прочих других иностранных языках тоже. Русский, поднапрягшись чуток, может запросто освоить любой язык без акцента. Если ухо чуткое, да учитель хороший попался. Бывает, что всё совпадает у нас. Падает вдруг манна небесная на самых жаждущих перемен. Дворяне русские с младенчества сколькими языками владели? Сколько отовсюду понатащили в свою страну потихонечку? Кофе, тротуары, будуары, виолончели. Гильотины французам оставили. Революцию прихватили. Паровоз и телевизор русские изобрели. Вдохновения хватило. Мысль далеко улетела, чтоб через паровоз и телевизор пространство освоить.
В ноябре 2013 года немецкие чиновники отказались от iPhone, опасаясь шпионажа
Системности немецкой не хватило, чтобы на поток поставить. То есть на поток поставить можно. Качества стабильного не получится. Надо ли говорить, что немецкие безударные гласные не теряют своё качество в слабой безударной позиции. Вот откуда растут ноги у немецкого «чиновник — это не вершитель судеб, а слуга народа, живущий на деньги народа и для народа». Вот и ушло поточное производство революционных средств освоения пространства туда, где системность в языковой матрице лежит.
А гласные мы, между прочим, можем тоже тянуть. И согласные. Чтобы уж всю силу эмоции выдать. Сбегая от прихоти ударения, смыслообразующей мягкости, а иногда и бессмысленной твёрдости русский язык самое важное своё сокровище спрятал в суффиксе. Даже не в части речи. В суффиксе. И в этой вот склоняемой по всем падежам части слова подстерегает собеседника оценка говорящего о предмете, так сказать, дискуссии. Палитру дополнительных двух-четырёх букв никогда не передашь ни на один иностранный язык.
Баба-бабушка-бабуля-бабулёк-бабуся-бабища-бабенция — при переводе всё сведётся к «большая баба» или «маленькая старушка».
Нежность, огромная нежность, пренебрежение, неуважение, восхищение размером тела пропадёт. Бесследно. Поэтому иностранцы нам на слово верят, что Пушкин и Бродский — гении.
Библейская история о Вавилонской башне объясняет появление различных языков после Всемирного потопа как реакцию Бога на желание людей построить башню до небес и «сделать себе имя»
Кстати, а кто придумал, что то, что русскому хорошо, то немцу смерть? Госдепа в те времена не было вроде. Мы же близнецы-братья. Навеки. Истоки ведь у нас одни. Археолог, копнувший корни «deutsch» («немецкий»), придёт к древневерхненемецкому «diotа», что значит «народ». Копнуть ещё на один слой, применив фонетический закон перебоя согласных, то придём от dio к греческому theo, что значит «божественный». Божественный народ. Пушкин — наше всё. Он же где себе воздвиг памятник нерукотворный? В языке. А что есть язык? В старославянском это означало «народ». Тут народ. И там народ. Просто один ушёл в измеряемое качество. Другой — в глубину и высоту чувства. Матрица неожиданно раздвоилась и стала порождать по отдельности то, что могло и должно было быть единым целым. Не зря в добиблейские времена строил народ Вавилонскую башню. Чтобы вернуть целостность. Матрица, распавшись на несколько субматриц, диктует нам, как жить. А вдруг она перепутала вкус жидкой овсянки, пломбира или сардин?
Как освободиться от её диктата? Разорвать на клочки агента Смита? Бр... Ошмётки всякие валяться будут. Неэстетично. Бескровный путь проходят выпускники инязов, зарываясь в глубь «языка чужаков» («Fremdsprache»: «fremd» — «чужой» + «Sprache» — «язык»). Однажды самые-самые счастливчики доходят до вершин, когда могут читать чужеязычные книги без словаря, проникая во все слои, заложенные одной субматрицей, чтобы воспарить вдруг к эфирям небесным и понять, что иностранный язык — это просто зеркало, в котором в итоге ты видишь свой язык. Свои корни. «Мир без границ, мир, где возможно всё». И это без красной таблетки.
Подпишитесь на нас в Telegram
Годнота